В связи с празднованием в Республике Молдова 200-летней годовщины Бессарабской ссылки великого русского поэта Александра Сергеевича Пушкина (1820-1823), мы вновь обратились к единственному прижизненному пушкинскому изданию в коллекции Национальной библиотеки Республики Молдова, "История Пугачевского бунта" (Санкт-Петербург, 1834 г.) и, перечитав его, сочли необыкновенно интересным и актуальным (об этом библиографическом раритете мы расскажем отдельно). Мы попросили поделиться своим мнением об этой книге Пушкина-историка нашего уважаемого друга, доктора истории Леонида Авраамовича Мосионжника. Ниже представляем вниманию читателей его статью, написанную специально для блога "Literaturile lumii" Национальной библиотеки РМ. 
Ещё не утихли арьергардные бои крестьянской войны, а власти уже пытались стереть о ней память. Уже через пять дней после казни Пугачёва вышел сенатский указ: «для совершенного забвения сего на Яике последовавшего несчастного происшествия» переименовать реку и казачье войско. Забыть, однако, не получилось. Н.П. Обнинский со слов К. Случевского, рассказывал, как ещё в 1880-х годах в Самаре великому князю Владимиру Александровичу представили редкость — столетнюю крестьянку, ещё державшуюся на ногах. Расчувствовавшись, старуха сказала:
«…ведь вот Бог привёл под старость вторую царствующую особу видеть.
— А кого же ты ещё видела, царя, что ли? — продолжал добродушно Владимир.— Вестимо, родной, царя, самого нашего батюшку Емельку Пугачёва,— неожиданно изрекла самарская древность, к великому конфузу присутствующих. Недовольный великий князь поспешил ретироваться, а губернатор верно счёл карьеру свою навсегда испорченной» (Обнинский 1992: 16).Но не забыли и на другом социальном полюсе. Сам Николай I не раз упоминал о Пугачёве. В журнале Государственного совета от 30 марта 1842 г. сохранилась протокольная запись его собственных слов: «Нет сомнения, что крепостное право, в нынешнем его у нас положении, есть зло, для всех ощутительное и очевидное; но прикасаться к оному теперь было бы злом, конечно, ещё более гибельным. (…) Пугачёвский бунт доказал, до чего может достигнуть буйство черни» (Гордин 2013). И к замыслу Пушкина написать историю Пугачёва царь отнёсся с интересом: дал доступ к архивным материалам (хотя не ко всем и не сразу), позволил совершить путешествие по местам событий, даже оплатил издание. Решение крестьянской проблемы в то время уже назрело — этого и Николай не мог не понимать, а значит, игнорировать уроки пугачёвщины было нельзя.
Быть может, была у него ещё одна мысль: пусть-ка Пушкин, в своё время мечтавший о революции, сознавшийся царю, что если бы он был в Петербурге 14 декабря, то вышел бы на площадь, — пусть именно он своими глазами увидит и другим расскажет, что такое на самом деле «русский бунт, бессмысленный и беспощадный!». Впрочем, и у декабристов заметна мысль: лучше революция сверху, чем новая пугачёвщина. Как писал князь С.П. Трубецкой:
«с восстанием крестьян неминуемо соединены будут ужасы, которых никакое воображение представить не может, и государство сделается жертвою раздоров и, может быть, добычею честолюбцев…» (цит.по: Гордин 1989: 14-15).
Так Пушкин стал первым, кто написал связную историю этого восстания. Написал профессионально, с критикой источников и с привлечением богатого фольклорного материала (опыт сбора которого он впервые приобрёл в бессарабской ссылке). Пушкиноведы до сих пор спорят: был ли этот замысел самостоятельным или отпочковался от других его планов? Критики восприняли книгу не слишком доброжелательно: они не заметили разницы между историческим романом и монографией. То автора упрекали в том, что он написал слишком поэтически, то, напротив, что слишком академически. Один из первых критиков, В.Б. Броневский, был недоволен тем, что «“История Пугачевского бунта” писана вяло, холодно, сухо, а не пламенной кистию Байрона и проч.» (Пушкин 1995: 379). Нас же волнует другое: что такое пушкинская «История Пугачёва» с нынешней точки зрения? Ведь прошлое волнует нас не столько само по себе, сколько как источник ответов на наши сегодняшние вопросы.
Конечно, Пушкин к тому времени был уже «битым». И при написании книги он сам должен был учитывать, какими глазами будет на неё смотреть его «личный цензор» — Николай. Это ведь царь изменил название на «Историю Пугачёвского бунта». И в этом вопросе Николай I — человек малообразованный (что он и сам признавал), но отнюдь не глупый, — неожиданно оказался прав. Пугачёвщина отнюдь не была «революционным движением», которое пытались в ней увидеть советские историки. Разницу объяснил американский историк Ричард Пайпс: революционеры требуют новой организации общества, новых прав, которых ещё не было, но необходимость в которых, по их мнению, уже назрела. Совсем другое дело — бунт: «Замечено, что стихийные бунты возникают не из революционных, а, скорее, из консервативных побуждений, и бунтовщики, как правило, требуют восстановления в прежних правах, которых, как они считают, их в своё время несправедливо лишили: взгляд их, таким образом, устремлён не вперёд, а назад» (Пайпс 1994: 148). Так чего же требовали пугачёвцы?
Художественный стиль («кисть Байрона») Пушкин приберёг для другого жанра. Хотя «Капитанская дочка» написана всё же кистью Пушкина, а не Байрона и не Шекспира (вспомним сцены восстания Джека Кэда в шекспировском «Генрихе VI»). И уж тут-то его симпатии не скрыты. А в «Истории» именно опора на первоисточники сделала картину многомерной. Конечно, архивные документы написаны с правительственной точки зрения. И перечислены в них прежде всего военные и дворяне, в разном виде пострадавшие от Пугачёва с его «сволочью» (это слово только в основном тексте встречается 13 раз, не считая приложений). Но и поимённый список жертв на 29 страниц («ещё не весьма полный»: Пушкин 1999: 118-146) — куда от него деться? И это ведь только на пути от Казани до Царицына, только за два месяца (июль-август 1774 г.), И в списке люди самого разного состояния: «
Дворовых людей мужеского пола шесть, женского два» (: 121), «
Священников двенадцать», «
Сергей Григорьев, с женою, с сыном и двумя дочерьми» (: 122)… А после одной из неудач возле Яицкого городка «
Пугачев скрежетал. Он поклялся повесить не только Симонова и Крылова, но и всё семейство последнего, находившееся в то время в Оренбурге. Таким образом обречен был смерти и четырехлетний ребенок, в последствии славный Крылов» (: 45). И до этого — список разорённых уральских заводов, из которых не все оправились от разгрома даже после восстания. А с другой стороны, авторы тех же документов описывают как должное расправы правительственных войск над повстанцами. И становится непонятно: кто тут был более жесток, чья правда правее? Ясно лишь одно: любое ответственное правительство должно управлять страной так, чтобы проблемы никогда, ни за что не приходилось решать
такими способами:
«Правление было повсюду прекращено: помещики укрывались по лесам. Шайки разбойников злодействовали повсюду; начальники отдельных отрядов самовластно наказывали и миловали; состояние всего обширного края, где свирепствовал пожар, было ужасно…» (Капитанская дочка, гл.
XIII).И ещё — о роли лидера. Наше поколение ещё помнит, как Пугачёва изображали народным героем, как в его честь называли улицы и города. Да и в «Капитанской дочке» сам Пушкин нарисовал во многом привлекательный образ вождя, способного на решение по собственной воле: «Казнить так казнить, миловать так миловать». Но в «Истории» (начало главы
II) он сам же рисует образ авантюриста, упоминает о двусмысленности его семейной жизни. Больше того: как и в наши дни (в большинстве случаев), глава массового движения был марионеткой казачьей верхушки, не раз убивавшей его любимцев, и «царь Пётр Фёдорович» вынужден был с этим молча мириться (особенно потрясающий своим трагизмом эпизод с Харловой). Уже 29 января 1774 г. генерал А.И. Бибиков писал Д.И. Фонвизину: «Ведь не Пугачёв важен, да важно всеобщее негодование. А Пугачёв чучела, которою воры Яицкие казаки играют» (Пушкин 1995: 201). И автор это подтверждает: «
Пугачёв не был самовластен. Яицкие казаки, зачинщики бунта, управляли действиями прошлеца, не имевшего другого достоинства, кроме некоторых военных познаний и дерзости необыкновенной. Он ничего не предпринимал без их согласия; они же часто действовали без его ведома, а иногда и вопреки его воле. Они оказывали ему наружное почтение, при народе ходили за ним без шапок и били ему челом: но наедине обходились с ним как с товарищем, и вместе пьянствовали, сидя при нём в шапках и в одних рубахах, и распевая бурлацкие песни. Пугачёв скучал их опекою. Улица моя тесна, говорил он Денису Пьянову…» (Пушкин 1995: 27, курсив Пушкина). Но «некоторыми военными познаниями» в лагере повстанцев обладал не только он. Когда же стало ясно, что восстанию скоро конец, то «главные бунтовщики» (: 69 — так!) решили спасти себя, пожертвовав актёром авансцены. Чего стоит одна только сцена, разыгравшаяся в Яицком городке сразу же после пленения вожака:
«Маврин вывел Пугачёва и показал его народу. Все узнали его; бунтовщики потупили голову. Пугачёв громко стал их уличать и сказал: вы погубили меня; вы несколько дней сряду меня упрашивали принять на себя имя покойного великого государя; я долго отрицался, а когда и согласился, то всё, что ни делал, было с вашей воли и согласия; вы же поступали часто без ведома моего и даже вопреки моей воли. Бунтовщики не отвечали ни слова» (: 77, курсив Пушкина).Однако это были ещё патриархальные времена, когда сказать такие слова было просто. Сегодня Пугачёв может показаться добрым дедушкой по сравнению со многими политиками — и не только в диктаторских, но и в самых демократических странах. Разве не ясно, что дело не в формальном лидере, а в тех силах, которые за ним стоят? Что эти-то силы нельзя отстранить от власти ни переворотом, ни выборами? И при любом исходе они-то наказания не понесут: за них будет расплачиваться очередной «самозванец», хотя бы и всенародно избранный. В деле Пугачёва выдавшие его полковники были отнесены к 9-му сорту вины (раскаявшиеся и оказавшие содействие властям), и было определено их «от всякого наказания освободить». Даже Яльмар Шахт, банкир, фактически финансировавший Гитлера, понёс не большее наказание, чем пугачёвские полковники. Даже Нюрнбергский суд признал за ним, можно сказать, тот же «девятый сорт вины», освобождающий от наказания. А о том, кто на самом деле стоит за многими нынешними политиками, быть может, узнают только следующие поколения — когда эта правда ни для кого уже не будет опасна. Так же как подлинные пружины, двигавшие, например, политикой кайзера Вильгельма II, стали известны лишь тогда, когда уже поздно было. Нужно было обладать очень наивным монархическим сознанием или очень уж верить в культ героя, чтобы признать главным виновником мировой войны кайзера, который «только на словах разыгрывал из себя самодержца. На деле же он за все тридцать лет царствования ни разу не посмел нарушить конституцию» (Тарле 1958: 119, курсив автора). И когда в 1913 г. круги, от которых он действительно зависел, начали кампанию: пусть император либо начинает войну, либо уступает трон (: 185, 216), — Вильгельм, столь часто ссылавшийся на своё божественное право монарха, молчал и подчинялся так же, как Пугачёв, когда яицкие казаки убивали его любимцев — Кармицкого или Харлову (Пушкин 1995: 27-28). Кто скажет после этого, что между самозванцем «Петром Фёдоровичем» и настоящим «монархом милостью Божией» так уж велика разница?
Наконец, рассказывая о действиях пугачёвцев в Казани, Пушкин вскользь замечает, что они «резали всех, которые попадались им в немецком платье» (Пушкин 1995: 63). Речь не о национализме: один из «соблазнительных листов» от самозванца был составлен на «
немецком диалекте», хотя и крайне плохом (:275, 276). Да и с народами Зауралья — башкирами, казахами Младшего жуза — повстанцы тесно сотрудничали. Нет, в этом месте Пушкин опирается на известие спасо-казанского архимандрита Платона Любарского: «
Тогда-то сии кровожаждущие звери всех попадающихся им в немецком платье, яко, по мнению их, в богопротивном, думая быть дворян и чиновных, коих, будто народных мучителей, предприяли истребить, иных кололи, а иных в свое становище отвозили, где бесчеловечнейшим образом плетьми замучены; из захваченных же ими солдат ни один почти не умерщвлен, а только у всех косы обрезаны были» (: 363). Однако Пушкин снял комментарии архимандрита о «богопротивном» платье, равно как о «дворянах и чиновных»: первое было наивно, второе, напротив, слишком явно. «Немецкое» платье в глазах пугачёвцев означало, что носит его человек европеизированный, а значит — приверженец самодержавия. Ведь у Петра Великого была своя утопия, в которой Россия стала бы Новой Европой. Любые указы о реформах — по выражению того же Пушкина, «писаные кнутом», — обосновывались тем, что вводимые ими нормы соответствуют западной практике. Не зря ведь и у Иона Крянгэ, в «Сказке про Белого Арапа», король предостерегает сына: «
Берегись человека рыжего, а пуще того — безбородого, сколько можешь: не имей с ними никакого дела, уж больно они хитры» («
dar să te fereşti de omul roş, iară mai ales de cel spân, cât îi putea; să n-ai de-a face cu dânşii, căci sunt foarte şugubeţi»). Безбородый — то есть обритый на западный манер, то есть (во времена Крянгэ) — из «дворян и чиновных». Подчеркнём: дело не в самой Европе, а в том, кто и какие собственные интересы прикрывает ритуальной фразой: «это по-европейски». Молдова уже была свидетелем случаев, когда сами европейцы не могут понять, что в этой стране понимается под «европейскими нормами», больше того — заявляют об этом вслух. Удивляться ли после этого тому, что наших людей так возмущают слова: «это по-европейски»? Списывать ли это на косность? И винить ли в этом самих европейцев?Да, очень важно перечитать «Историю Пугачёва» сегодня — с приложениями, с богатыми материалами, которые Пушкин не успел опубликовать при жизни (они увидели свет позднее). Не будем уже говорить о профессиональных историках, которым интересен метод исследования источников, вообще Пушкин как коллега по «цеху». Но в наши дни его монография играет новыми красками. Изменился не Пушкин — изменилась эпоха, вглядывающаяся в созданное поэтом зеркало, ищущая в нём отражение собственных тревог и надежд. Литература Гордин Я.А. 1989.
Мятеж реформаторов: 14 декабря 1825 года. 2-е изд. Ленинград: Лениздат. — 398 с. — («Хроника трёх столетий: Петербург — Петроград — Ленинград»).
Гордин Я.А. 2013.
Николай I без ретуши. Санкт-Петербург: Петроглиф; Амфора. — 544 с.
Обнинский В.П. 1992 {1912}.
Последний самодержец. Очерк жизни и царствования императора России Николая II. Москва: Республика. — 288 с.
Пайпс Р. 1994.
Русская революция. Часть первая.
Агония старого режима. Москва: РОССПЭН.
Пушкин А.С. 1999.
История Пугачёва // Пушкин А.С. Полн. собр. соч. В 17 т. Т. 9, кн. 1. Москва: Воскресенье. — 522 с. (Репринтное воспроизведение издания 1950 г.)
Пушкин А.С. 1996.
История Пугачёва [Материалы] // Пушкин А.С. Полн. собр. соч. В 17 т. Т. 9, кн. 2. Москва: Воскресенье. — 476 с. (Репринтное воспроизведение издания 1950 г.)
Тарле Е.В. 1958.
Европа в эпоху империализма // Тарле Е.В. Сочинения в 12 томах. Т. V. Москва: АН СССР, 21-508.
Леонид Мосионжник, доктор истории
Университет «Высшая антропологическая школа», Кишинев
